***
Отчаянье накатывалось волнами. Обрушивалось ледяным градом. Закручивалось вокруг кистей. По коже настойчиво барабанили острые брызги, разрезая и калеча кожу. Показатель совершенного счастья медленно сочился платиной. Платина истекала из тонкой трубки, и едва последняя капелька вытечет из разбитого индикатора, от боли станет трудно дышать.
Волны превращались в огромные водные валы, обрушивались на прибрежные скалы и дробились. Бились о голени и хлестали по предплечьям. Ветер, вопя, носился по каменистому берегу и трепал пенистые шапки волн. Вода пела свою песню, ветер подхватывал, но сбивался и тянул что-то несуразное. А платина все сбегала и сбегала по разбитому краю стекла, скатывалась в лужицу у ног и травила все окружающее. Водные валы пытались утащить девушку за собой, на острые скалы. Под напором бури тело слабело с каждой минутой. Белая футболка стала мокрой, прилипла к телу и больше не трепыхалась на ветру. Тонкое тело казалось двухмерным и ненастоящим в этом потоке стихии.
А в индикаторе становилось все меньше и меньше ртути. Девушка начала задыхаться, но упрямо разводила руками, пытаясь помочь легким раскрыться и набрать больше воздуха. Наперекор всему, ей просто хотелось выжить и остаться цельной.
Последняя капля платины упала на мелкую гальку берега.
И волны закричали, заходили ходуном и простерли к нему пенные шапки. Они напали на девушку во всех сторон и, поглотив хрупкое тело, с торжествующим ревом бросили на прибрежные ледяные скалы.
***
На ступеньках гостиничного корпуса стояла шумная группа людей. В двух машинах лежали собранные рюкзаки и дорожные сумки, свернутые спальники и горстка оборудования. Нет более трагичного шага в общении, чем прощание. Прощание – трагедия, совсем маленькая, если нужно прощаться на несколько дней, и огромно-засасывающая – если прощаться приходиться на всю жизнь. Обнимая людей, ты отдаешь им на прощание частичку себя. Маленький кусочек собственной души, что останется на пальцах, или в уголке глаза. Когда прощаешься с человеком, который уезжает в какой-то большой компании, то обнимая его, чувствуешь трагедию прощания каждым нервом. Этот пучок нервов пророс сквозь ваши руки и лёгкие. С лёгкостью делаешь шаг назад постепенно оседая под грузом тягостной тоски прощания. Самое сложное - прощаться с первым человеком из компании. Как правило, этот человек, самый дорогой и важный. Ведь не зря все это время, стоя на крыльце, пытаешься быть ближе к нему, из последних сил впитывая зрачками каждый поворот головы и случайный взгляд.
Затем прощание приобретает всенародный характер. Обнимаешь остальных, получаешь пару поцелуев в щёку и несколько теплейших шуток на прощание, от которых пахнет сливками. Словно только что ты открыл бело-розовую упаковку и вдохнул запах уютных посиделок за утренним кофе. И это не тот кофе, что выпивался десяток минут назад – поспешный, обжигающий глотку и очень горький, а тот, что заваривается каждое воскресное сонное утро и пьётся медленно, за обсуждением вчерашних событий и сегодняшних планов.
Но не стоит так далеко отлетать в мыслях от этой группы людей, стоящих на пороге корпуса, ставшего временным домом. Поднимаешь глаза и, слегка прищурившись, можешь увидеть маленькие кирпичики, что складываются в стену. Они просвечиваются на солнце, и увидеть их может не каждый. И, лучше бы, чтобы их могла видеть только ты – списала бы это видение на начинающееся безумие. Но обсудить увиденное не с кем – никто не обсуждает прощание. И ты стоишь и упрямо пытаешься заставить исчезнуть стену. Стену, что становиться выше с каждой секундой и уже доходит до пояса.
Медленно, но неумолимо.
И вот - машины уезжают, все машут друг-другу на прощание, а кирпичики тем временем заканчиваются.
Перед глазами появляется цельная и очень мутная стена, что бултыхается как несвежее заливное.
А ты кутаешься в тепло прошедших дней, понимая, что ни один из них в точности не повториться. Из виду пропадает машина.
***
Личное пространство превращаться в надтреснутый кубик с изорванными гранями. Пространство извивается, становится зябким и стекает по коже капельками конденсата. Стремления стать лучше упираются в дикую по-сути потребность курить, выдыхая горьковатый дым. Каждое занятие, что удается найти, прерывается на начальных нотах и оканчивается пустым взглядом на пыльные стены. И каждый раз вырваться из оцепенения проще простого – щелчок зажигалки и тоненькая струйка дыма, что щекочет носовые пазухи. И очередная попытка читать, цепляя глазами строчки и срываясь на пустые поля. Но смысл понятен лишь потому, что рассказывать эту книгу можно и наизусть – строчки давно знакомы, родны и отпечатаны на внутренней стороне век. И история, что разворачивается на бумаге, впитана кожей, рассыпана по плечам вместе с волосами. А то, что происходит вокруг – люди, приносящие соболезнования, парень, роющийся в шкафу в поисках черной рубашки, зажженные свечи, не тухнущие под порывами ветра – непривычно и оглушающее. Любые шорохи перерастают в оглушающий звон бьющейся со скандалом посуды. Малейшее дуновение ветерка и ссора вспыхивает как лесной пожар, охватывая гектары и акры лесов, полей и чьих-то угодий. И разливается жгучим ядом по пустеющим сосудам измученного тела.
